Вера Полозкова: «Как мать двух братьев могу заверить, что братья на свете существуют для другого»

Известная российская поэтесса Вера Полозкова, покинувшая РФ после начала полномасштабного вторжения, рассказала на Радио Свобода о своих переживаниях в это непростое время. Выбрали для вас самое интересное.

Про «братские» народы: для меня это запредельный ужас.  

— В 10-е годы меня окружала пестрая молодежная творческая тусовка — это были казахи, грузины, беларусы, украинцы. И это все никогда не было поводом для разногласий.

Мы могли подшутить друг над другом. Иногда вспоминали песни, которые нам пели, подружка из Киева и подружка из Бреста рассказывали шутки на своих родных языках, как шутили их бабушки.

И это не то что ничего не отнимало, а наоборот, всегда добавляло и давало объема и какой-то радости.

Я родилась, когда уже не было одного государства. Это были совершенно разные языковые, социальные и территориальные ситуации, в которых мы выбирали дружить, выбирали руководствоваться тем, что нас объединяет, а не разъединяет.

Но у меня никогда не было этого ощущения «братства». С украинцами мы, как мне кажется, до войны были очень близкие общности, переплетенные, слитые по многим культурным параметрам. Но мы никогда не были никакими братьями.

Что значит братья? А что у нас тогда со странами Балтии происходит? В каком родстве мы с ними находимся? А с грузинами и армянами?

Эта семейная идеология мне немного отдает каким-то вечным абьюзом и патриархатом, поэтому я никогда не пользовалась этим «братские народы»-«не братские народы».

Очень близкие народы, которые больше никогда не будут близкими. И вот это пострашнее, потому что внутри одной семьи можно расти чужими людьми.

Это как раз в позициях имперства, о которых сейчас много говорится, это как раз очень узнаваемая семейная динамика. Вроде бы если это родственники, то у них есть больше прав так друг с другом поступать.

Со старых времен нам достались такие штуки — приветы с восточных территорий, убийства чести и т.д. Для меня это всегда было запредельно и дико: когда мне кто-то рассказывал о разборках внутри семьи, о которых нельзя рассказывать, чтобы не выносить сор из избы, и вот это все.

Меня подобное вводило в ступор, потому что зачем тогда семья, как не для безопасности, хотя бы базовой. Мир и так достаточно агрессивная территория, чтобы еще внутри семьи такое производили.

Недаром это все так страшно сейчас рифмуется. В России совершенно дичайший всплеск домашнего насилия. И это про то же самое.

Если мы по праву так называемого сильного можем так делать с ближайшими соседями, с теми, с кем граничим, то получается, внутри семьи вообще можно все, что угодно.

И люди считывают эти нарративы буквально. В смысле если мы так поступили при наличии всех этих условно «братских дел», то с теми, кто меня раздражает внутри моей семьи, я могу делать абсолютно что угодно. Потому что я здесь глава, и я решаю, кому жить, а кому — нет, кому молчать, а кому — нет, кто останется, а кто — нет.

Для меня это запредельный ужас.

И как мать двух братьев могу заверить, что братья на свете существуют для другого.

Про наказание: они должны жить долго после того, что сделали.

— Иногда я шучу очень жестко и неуместно, но смерти я никому не желаю. Потому что для некоторых смерть ничего не решит. Мы вроде как ждем для них смерти, как самого страшного наказания.

Но для них это будет очень легкий выход. Это будет самая простая история избежать реальной кары. Они должны жить долго после того, что сделали.

Чтобы все прекрасно увидеть, куда это привело. Чтобы различить и осознать каждое последствие своих действий.

Они, как некоторые нацистские преступники, должны дожить до 100 лет, чтобы посмотреть, как изменится мир.

Пусть скрываются, поживут под чужими именами, побудут другими личностями, сделают так, чтобы даже ближайшие люди не могли их найти, не знали, где они живут. Таких же куча историй про верхушку вермахта после разгрома Германии.

У них будет очень интересная жизнь.

Про эмиграцию: этого нормального государства так и не случилось на их веку.

— Мы сейчас вспоминаем историю «белой эмиграции» 1920-х годов. Они сидели и не разбирали чемоданы и ждали, потому что были уверены, что сейчас понадобятся, что это все не может быть долгим, это просто какая-то вспышка на солнце.

Точно так же и мы в марте 2022-го были уверены, что два месяца, ну три, ну полгода — самое большее. Это же безумие, такой разлом в ткани бытия, он не может долго зиять. У него другие временные рамки.

Это вулкан, и он не может три года извергаться. Но он извергается. И что самое поразительное, мы уже даже перестали этому удивляться.

Так вот и те люди 100 лет назад не разбирали чемоданы, ждали, когда их позовут назад, когда понадобится их опыт снова, чтобы строить другое нормальное государство. А этого другого нормального государства так и не случилось на их веку.

Или эта знаменитая история про корабль с дворянской белой эмиграцией, когда несколько тысяч людей пришвартовались где-то в Африке и еще несколько лет жили на этом корабле. Они преподавали музыку, учили детей языкам, но не сходили с корабля, ждали, когда их позовут назад.

И только через несколько лет стали поселяться в городе, изменили потом облик этого города. Их помнят до сих пор.

Вот мне кажется, ничего не надо ждать, потому что нет ничего более изматывающего, чем стоять одной ногой здесь, другой там. Не надо ждать и пытаться поймать какой-то сигнал — возвращаться или оставаться.

Надо принять решение и, если вы его приняли, следовать ему. Распаковать чемоданы, отдать детей в местную школу, начать строить комьюнити на новом месте, изучать местную культуру и язык обязательно.

Не давать разрывать душу напополам каким-то мыслям. И по возможности не оборачиваться, чтобы не стать соляным столпом.

Очень много сил нужно, чтобы все начать сначала. Это огромная работа, ежедневная, незаметная, чтобы хотя бы просто удержаться в рассудке, чтобы все было по-другому.

К счастью, мы это делаем не поодиночке. В таких объемах люди последний раз уезжали из Союза в 70-е годы. К счастью, мы не одни в этом. И я не представляю, если бы мы остались со всем этим наедине.