Токарчук: «Я никогда не думала до тюрьмы о том, сколько это горя»

Блогерка и дизайнерка Ольга Токарчук провела 1,5 года в беларусской колонии за «организацию беспорядков», «клевету» и «оскорбление судьи». После выхода на свободу она принципиально оставалась в стране, пока силовики вновь не взялись за семью и во время массового рейда на родных политзаключенных арестовали ее мать, пенсионерку Ирину Токарчук. Суд приговорил ее за «содействие экстремистской деятельности» к 3 годам колонии.  Ольге с отцом и детьми пришлось бежать из Беларуси.

В большом интервью ТОК бывшая политзаключенная рассказала о женщинах в тюрьме — по обе стороны решетки, какие истории слышала от сокамерниц и что больше всего шокировало, о семейном насилии и о том, как можно примирить беларусское общество. Выбрали важные фрагменты из этой беседы.

О настроении

— Родители перестали отмечать праздники, когда я сидела, — вспоминает Ольга. — В принципе, и сейчас так: ты не можешь праздновать что-то, радоваться, когда твой близкий человек в тюрьме. Гуляю с детьми, есть фотографии — но как можно выложить в соцсеть, мол, смотрите, я гуляю, или жарю шашлык, или купаюсь в море, когда у меня мама там, и я не могу полноценно радоваться?

Еще когда я сидела, мы составили огромный список праздников, которые я пропустила. И у нас была мечта, что приедем на дачу, когда освобожусь, и поставим елку, наварим пасхальных яиц, все дни рождения отметим… Очень верю, что, когда это все закончится и мы вернемся, мы сделаем такой один большой день праздников.

Надеюсь, хотя бы часть наших пенсионеров, людей с хроническими заболеваниями выпустят по помилованию. Потому что Лукашенко важно показать перед Западом, что вот, посмотрите, покаянные видео, вот прошения о помиловании, «абкураныя» покаялись и признали мою легитимность.

Я уверена, что Запад на эту дешевую игру не поведется, но ему невыгодны какие-то дополнительные — не дай бог, но смерти, — потому что о каком снятии санкций или признании легитимности можно говорить, когда у тебя умирают пенсионеры или взятые в заложники люди с онкологическими заболеваниями?

А нам надо про это говорить, очень много и очень громко. Чтобы он понимал, что это на повестке дня, и мы доносим Западу, как он поступает и с кем.

О тюрьме

— Моя мама бесконечно сильная, и она даже там поддерживает людей. Я знаю, что как бы ни обернулось с помилованием, она выдержит. Но ведь есть люди не настолько сильные, с паническими атаками, морально слабее — и это очень страшно, с какой психикой люди повыходят из тюрем.

Мне проще тут: я тут могу что-то делать. Как ни крути, это свобода. Да, больно и тяжело, я ничего не могу изменить, но то, что я могу — я делаю и буду делать.

Там сложно пенсионерам: как правило, у всех плохое зрение, а в камере оно садится еще больше; плюс давление, а в камере всегда накурено, плюс физическое — ты стираешь руками все вещи, их надо отжать, а когда перекидывают из камеры в камеру, нужно нести не только все свои вещи, но и матрас с подушкой, с кружкой, это тяжело, и никто не поможет. Поэтому физически, наверное, молодым легче.

Я никогда не думала до тюрьмы о том, сколько это горя. Например, Матери-328, чьих детей забрали за наркотики — какой это ужас на самом деле. Ведь большинство детей на самом деле ищет легких заработков, но многие — для того, чтобы помочь маме, потому что много детей, а она не справляется, а папа бросил или пил; а их «закрывают» только за то, что они выбрали неправильный способ помочь маме. 15 лет, 16, — девочки маленькие, там столько таких — а ведь можно было их не сажать.

Страшно видеть женщин, которые сидят «по алиментам». Их наказали, они выходят — а их запихивают на низкооплачиваемую работу, они не могут выплатить эти алименты и едут по второму, третьему, пятому кругу.

Жуткие истории с домашним насилием. Их 50% — кого мужчины избивают, лупят, поджигают, а потом они садятся за то, что в определенный момент, чтобы самой не стать трупом, женщина своего насильника пырнула, и он сдох. Потому что такие люди не умирают, они дохнут.

В этом контексте говорить о беларусских женщинах страшно: нужно пересматривать и менять законы, делать какую-то защиту <для жертв домашнего насилия>, все наказания.

О женщинах-сотрудницах колоний

— Такое ощущение, что они все красятся из одного тазика. Точнее, из трех: в одном черная краска, в другом бордовая, и третья — перекись, где высветляются. Стабильно у всех — ногти километровые (хотя это запрещено по их же правилам), стабильно «губы», накладные ресницы и ядреный тональник, прямо рыжий.

Но самое ужасное — это их манера общения. Я не верю, что когда они приходят домой и начинают разговаривать со своими детьми, то переключаются на нормальное, «уси-пуси, будешь ли ты кушать» и т.д. Потому что в колонии — это гырканье, с матом, грубо, абсолютно неженское.

Мне хотелось бы послушать, как они разговаривают с мужьями, с детьми — потому что в общении с заключенными это такое быдло, которому дали дубинки. И они решили, что они тут главные, могут людей унижать. И наверное, когда они видят интеллигентных людей среди тех же «политических» — начитанных, образованных, красивых, гордых, — их прямо тянет, им за счастье лишний раз таких унизить. Но они не понимают, что унижают в первую очередь себя.

Хотя есть и внутри пенитенциарной системы, говорит Ольга Токарчук, те, кто способен относиться к заключенным по-человечески.

— Или есть те, кто приходит на фабрику в колонии работать «с гражданки» — некоторые очень понимающие, стараются как-то помочь. Но это единичные случаи.

О бывшем муже

— Развод не был связан с политикой, это наше внутреннее непонимание накопилось. После тюрьмы я очень сильно повзрослела, встала на какой-то новый уровень развития, а бывший муж остался в том немного наивном мире розовых пони, в котором мы с ним жили до 2020 года: где все хорошо, у нас семья, веселое времяпрепровождение, летом дача и все такое.

А я отсидела, вышла, а много моих подруг там остались, и живу в вечном страхе, не зная, придут за мной или нет. И просто эти два мира не совпадали.

Он бесконечно хороший человек, у нас очень теплые отношения, в конце концов, у нас 13 вместе прожитых лет и двое детей, и я очень благодарна за эти годы и за то, что мы остались в таких отношениях.

Хотя, когда мы бежали, я поступила с ним не очень красиво: он об этом не знал и не смог попрощаться с детьми. Конечно, это был шок, когда вечером у него семья есть, а наутро уже нет. Спасибо, что он меня понял. И я надеюсь, что и у него, и у меня в жизни все сложится хорошо. Но пока для меня состояние развода — это очень тяжело и непривычно.

О продолжающихся репрессиях

— Лукашенко не выпустит никого из значимых персон, это все для него угроза.

Во-первых, он очень мстителен, и к тому же очень боится. Если бы он не боялся, что повторится 2020 год, не задерживали бы новых и новых людей — детей, женщин, бабушек. А так его поведение, все его действия говорят о том, что он боится этого повторения, что выборы пройдут не так, как ему хотелось бы — а выпусти любого лидера, люди пойдут за ним. Зачем ему так рисковать?

К сожалению, я не верю в то, что сейчас можно что-то сделать для их освобождения. Думаю, они выйдут только когда победит Украина и падет режим Путина и Лукашенко. Очень хочу ошибаться — дай бог, чтобы были какие-то способы вызволить всех этих людей, но пока я их не вижу.

О примирении беларусского общества

— Надо разговаривать. Во-первых, что-то предлагать, чтобы люди понимали, в чем разница между режимом Лукашенко и переменами, как это улучшит нашу жизнь. А дальше, когда эти перемены к лучшему начнут происходить, мне кажется, они будут видеть, как растут зарплаты, меняется школьная система, медицина, и будут сами тоже меняться.

К сожалению, это очень долгий процесс. Поэтому надо разговаривать, объяснять. Когда уйдет Азаренок, Тур, уйдет все это «Геббельс-ТВ» и людям начнут показывать правду — другое будет впитываться. Забери телевизор у любого «ябатьки», и он сам со временем начнет менять свое мнение. На мой взгляд, тут нужно подходить комплексно.